Набережная столицы. Местами она была сложена из крупного дикого камня, местами деревянный частокол укреплял, вероятно, обваливающийся берег….
Не имея никакого плана, мы решились идти наудачу… Здесь путешественник не предупрежден, не закуплен заранее восхищаться каким-либо памятником, с которым связано великое его историческое значение. Его не преследует легенда, стереотипные похвалы и восторги, сделавшиеся до того приторными, что многие нарочно не хотят смотреть то, о чем кричали им прежние туристы. Здесь он видит тысячелетний город, не выстроенный, а выросший вместе с Японией, с ее историей и своеобразной цивилизацией. И вот путешественнику предстоит удовольствие отыскивать следы японской национальности на улицах, в княжеских кварталах, в храмах, на лицах жителей, в загородных местах, на площадях… Столица Японии должна иметь свою физиономию. Я был в Эддо (Эдо, ныне Токио. — Ред.) пять раз, в пяти направлениях рассматривал его, пешком и на лошади, употребляя каждый раз не меньше дня на прогулку, и, несмотря на это, видел только небольшую часть его.

…Улицы, по которым мы шли, были торговые. Каждый дом, выкрашенный белой краской, имел два этажа. Нижний занят лавкой, в верхнем — или жилье хозяев и складочное место, или, наконец, место для отдохновения, где можно найти, что поесть и чай. Непрерывная цепь лавок продолжалась на необозримое пространство и кончалась вместе с городом, почтительно обойдя княжеский квартал и осиро, замок, то есть центральную часть города, омываемую каналом, где находится дворец тайкуна (сёгуна. — Ред.). Зато везде, по всем возможным направлениям, во всех улицах и переулках лавки с товарами являются на каждом шагу, удивляя страшным количеством мануфактурных изделий. Но вспомнив, что в самом Эддо около двух миллионов жителей и что отсюда идут товары на всю Японию, перестаешь удивляться этому огромному числу лавок. Лавки завалены товарами, необходимыми для ежедневной жизни японца, — соломенною обувью и шляпами, готовым платьем, железными вещами, оружием, религиозными принадлежностями, съестными припасами и зеленью, книгами, картинами, простым фарфором…
Пройдя мимо тысячи лавок, спрашиваешь себя: где же эти вещи, так хвастливо выставленные для европейцев в Юкагаве? Где эти лаковые экраны и великолепные фарфоры, нужны ли они для японцев или это изделия искусства, производимые по вдохновению, а не по требованию богатых японцев? В Эддо их не видно, европеец может их отыскать, но с большим трудом. Самый богатый японец так же прост в своей домашней жизни, как и бедный…

Едва показались мы на улице, как из всех углов лавок появились коричневые фигуры японцев, взрослых и детей, старух и молодых, мужчин и женщин. И в миг состоялась вокруг нас любопытная толпа — впрочем, очень внимательная и вежливая. Дети, от самых маленьких, смотрели на нас с любопытством, смешанным с безотчетным каким-то страхом.
Старушки с неменьшим любопытством продирались к нам. На верхних этажах лавок, выведенных иногда галереями, с висячими разноцветными фонарями, показывались девушки, иногда очень хорошенькие. «Мусумэ, нипон мусумэ!» («Девочки, японские девочки!»).
Редко где толпа производит на первый раз такое приятное впечатление, как в Японии. Лица всех так выразительны и так умны, что вы часто задаете себе задачу всматриваться во все лица с целью отыскать глупое лицо и решительно не находите. Я говорю, конечно, о первом впечатлении. При более внимательном знакомстве с ними во многом разочаруешься… Вот уличный мальчик, не отстающий от нас с самой пристани. Снимите с него халат, и нарядите в курточку с бронзовыми пуговками, и причешите, как обыкновенно причесывают модных мальчиков, — он непременно будет принадлежать у нас к разряду тех благонравных детей, у которых никогда не увидите ни замаранных рук, ни испачканного платья. Как этот мальчишка прилично ведет себя! Этот такт, этот esprit de conduite нигде не оставляет японца, где бы вы ни встретили его, разве там, где он знает, что вы от него зависите. Это впечатление, так сказать, приличности ведет мало знакомых с японцами к ложным заключениям: видят в них народ с великим будущим, замечательные способности и т.п., но эта сдержанность, выражающаяся приличием, не есть залог будущей силы, а только следствие постоянных колодок, в которых искони находился этот народ. Он не при начале развития, он выжат под гнетом всего прошедшего, из него выдавлены все духовные силы. Выжимок сделался тих, не смеет шуметь, стал послушен. Он приучен к смирению целыми столетиями и войнами, которые сопровождались бесчеловечными казнями; победители и притеснители оставляли после себя память тех ужасов, которые при них были делом увлечения и которые перешли потом в холодно-административный дух законов, несколько столетий управляющих в Японии. Народ стал послушен и умен, но умом лукавым; едва ли в какой стороне найдется столько людей, способных к дипломатии, как в Японии. Японец — дипломат, когда облечен властью, дипломат на улице, дипломат дома; нет ни единой фазы его жизни, в которую он не вносил этого элемента, иногда с целью, а чаще без всякой цели, просто по привычке. Японец добр отрицательною добротою; для подвига добра у него нет нравственных оснований. Его религия, в сектах которой сам он путается, не налагает на него обязанности любви к ближнему; она говорит о соблюдении чистоты души, сердца и тела, да только через послушание закону разума. А для японцев законы разума — предержащие власти. Совесть свою он успокаивает, если даже она и тревожится от недостатка добрых дел, сохранением священного огня, символа чистоты и просветления, или соблюдением праздников, которых у него не меньше нашего, да, в крайнем случае, путешествием к святым местам (обыкновенно в храм Тень-циа-дан-циу, в Изиа (Идзу. — Ред.), где говорят, родилась богиня Солнца).

Местами, где толпа слишком сгущалась, появлялись полицейские с длинными железными палками, наверху которых приделано несколько свободно двигающихся, так же железных колец, сотрясением своим производящих звук, похожий на звук цепей. Палкой ударяет по земле, кольца запрыгают, и звук этот, хорошо знакомый японцам, разгоняет толпу. Полицейские на каждом шагу: они составляют род национальной стражи. Часто видишь полицейского в короткой темно-синей рубашке, с крупными белыми арабесками и с красным гербом какого-нибудь князя на спине, а иногда совсем голого, только с небольшой тряпочкой; иногда это мальчик, а иногда почтенный старичок, едва идущий. Японцы к этим железным палкам имеют, кажется, такое же уважение, как англичане к палочке полисмена.

Но вот площадь, ее прорезывает неширокий канал; берега его не обделаны каменною набережной. Они зеленеют травой; местами видно и деревцо, и кустарник, через канал перекинулся мост, справа, на большом возвышении, глухо заросший сад. Исполинские его деревья ветвями и листвой охватили широкий холм, и в этой тенистой сени кое-где мелькнет то белая стенка строения, то зубчатая башня пагоды, соперничая с маститыми кедрами и дубами. Сколько лет считает себе этот сад, сколько времени протекло под его постоянно заманчивою тенью! К этим разросшимся садам как-то идет слово «дедовский». Сами японцы посвящают эти сады храмам, в которых поклоняются предкам. Религия синто есть поклонение высшему, по всему миру распространенному существу, столь великому, что к нему нельзя обращаться непосредственно. Поклонение идет через духовные существа или ангела и через 2640 святых, или канонизированных, достойных людей, оставивших имя свое или в истории, или в предании… Их-то изображения видны в бесчисленных японских храмах, им-то, собственно, поклоняются.
Нам очень хотелось дойти до этого сада, так заманчиво глядевшего своими развесистыми дубами, но невидимая рука затворила пред нами ворота, и мы должны были поневоле идти прочь. После мы узнали, что здесь храм, в котором сооружают гробницу умершему в прошлом году тайкуну, и что строжайше запрещено впускать туда европейцев.

Нечего было делать — опять пошли по торговым улицам, встречая ту же толпу, тех же полицейских. Иногда встречались тяжелые двухколесные фуры, запряженные огромными быками, мускулистые формы которых напоминали лучшую голландскую породу. Встречались те же фуры, везомые голыми людьми, которые кадансированными криками облегчали себе физический труд. Попадался чиновник верхом или в норимоне (носилках). Чем важнее он, тем многочисленнее его свита. Иногда свита доходит до ста человек, а если это въезжающий в город князь, то до пяти и десяти тысяч. Но там уже целая процессия. Идут один за другим, в парадных платьях, стрелки, охотники, арбалетчики (вооруженные большими луками и колчанами). Отряды разделяются вершниками. Несут вещи, подарки, припасы; некоторые берут с собою даже запасные гробы, неравно случится умереть дорогой. Всякий верховой непременно чиновник, и при нем своя свита: оруженосец несет саблю, другой — веер, третий — шляпу. Я видел подобную процессию — въезжал поверенный матцмайского князя в Хакодади (Хакодатэ. — Ред.). Это шествие годилось бы в любой балет, со всеми костюмами, значками, седлами, луками и пестротой общего вида. Кроме чиновничьих норимонов, крытых носилок, иногда превосходно отделанных плетеною соломой и лаковым деревом, встречаются открытые носилки каю; их нанимают, как наших извозчиков. По два дюжих голых японца просто бегут с этими носилками.

Посреди встречающейся толпы вы видите разносчиков, дребезжащим голосом предлагающих свой товар; странствующих монахов, собирающих милостыню; монахов вы узнаете по большой круглой соломенной шляпе и по медной чашечке, висящей у них на поясе, в которую они бьют молоточком; в том же костюме ходят и странствующие монахини. Говорят, будто они составляют род нищенствующей общины, живут в городах недалеко от Mиако (Киото. — Ред.), и молодые из них выманивают у проезжающих деньги часто тем же способом, как индийские баядерки. Пустынники, живущие в горах, называются ямабусь (ямабуси. — Ред.); их секта примыкает к буддаическим (буддийским. — Ред.) сектам; только они женятся и едят мясо.
Часто встречаются огромные лошади, тяжело навьюченные, рабочие, дети, собаки, и, несмотря на страшное население, везде просторно, нигде не видишь накопления народа, как например в китайском городе с его неизбежными спутниками — вонью и грязью. Здесь улицы, убитые песком и щебнем, просторны; кроме того, обширные места, принадлежащие храмам и князьям, покрыты сплошными садами, иногда занимающими такое пространство, что, кажется, в границах одного этого места можно было бы выстроить целый город. Эти сады постоянною свежестью и тенью оживляют город; их, как парки Лондона, можно назвать легкими города Эддо.
Скоро мы свернули в княжеский квартал: лавки прекратились, потянулись сплошные стены длинных однообразных зданий, очень чистых снаружи, но скучных по своей бесформенности и правильности. Улицы педантически чисты. Каждый князь имеет в Эддо отдельное, ему принадлежащее место, обнесенное со всех четырех сторон двухэтажными зданиями, выштукатуренными снаружи белым стукком и замыкающими собою, как стенами острога, все внутреннее жилье. У каждого живет по нескольку тысяч прислуги, войска, свиты, нахлебников, блюдолизов, жен и проч. Все это имеет свои дома, сады, храмы и существует для одного лица, владения которого в городе ограничены описанным мною зданием, где живет прислуга. Сквозь окна, с крепкими деревянными решетками, видны, точно колодники, их обитатели. Иногда выглянет хорошенькая мусумэ, иногда старческое лицо солдата, иногда испорченная золотухой детская головка. Кругом здания идет ров, наполненный водой, так что всякий князь может, пожалуй, выдержать осаду. Входом служат всегда великолепные ворота, часто выведенные все под лак, с бронзовыми украшениями, с гербом князя и изображением трех листьев, эмблемы власти. В архитектуре ворот несколько разыгрывается воображение зодчего. Но отсутствие всякой кривой линии в стремящихся кверху частях здания дает им вид какой-то форменности, как языку наших официальных бумаг.

Вся Япония, в полном смысле слова, феодальное государство, делится на 604 отдельных княжества, больших и маленьких, с их владениями, провинциями и городами. Князей два разряда. Одни высокодостопочтенные, ведущие свое начало с времен глубокой древности; они примыкают к микадо и составляют представителей древней Японии. Другие просто достопочтенные, происхождения недавнего, окружающие тайкуна и получившие княжеское достоинство в награду за поддержание власти тайкуна. В их-то руках находится все управление Японией. Из них составляется верховный совет, между тем как высокодостопочтенные заботятся о сохранении чистоты древнеяпонского языка «ямато», проводят жизнь в процессиях и церемониях и сочиняют стихи. Достоинство князя наследственно. Государственный совет состоит из пяти князей и восьми благородных лиц. Все общественные случаи представляются на решение этого совета. Он утверждает казни, назначает сановников и постоянно находится в сношениях с провинциальными властями. После зрелого обсуждения, окончательное решение предоставлено тайкуну, который большею частью согласен с мнением совета; в случае же несогласия собирается особенный, высший совет, в котором обыкновенно участвует наследник престола, если он совершеннолетний. Решение этого совета непреложно. Если оно противно мнению тайкуна, то последний должен отказаться от престола в пользу наследника и удалиться в один из многих замков, принадлежащих его роду, где он и ведет частную жизнь. В противном случае, то есть если он не захочет удалиться, следствия бывают хуже: судьи, горячее всех защищавшие свое мнение, а иногда и целый совет, присуждаются к харакири, то есть должны себе распороть брюхо. Политика тайкуна состоит, как кажется, в том, чтобы с осторожностью наблюдать над силой всякого удельного князя и временными кровопусканиями сдерживать его в известных границах. Князьям вменяется в обязанность через год или каждый год по шести месяцев жить в Эддо, где семейства их живут постоянно, в залог. Князья связаны строгими церемониалами, могут только на известное время, и то под присмотром и с соблюдением известных формальностей, оставлять дворцы свои, где они всегда окружены шпионами, доносящими об их мельчайших действиях в Эддо. Наблюдается, чтобы два пограничных князя не были в одно время дома; следят за возрастанием их материального богатства, положить пределы которому всегда есть средства. Так, вменяется князьям в обязанность содержание войск. Всякий князь во время своего пребывания в Эддо обязан истрачивать большие деньги. Тайкун пошлет ему какой-нибудь незначительный подарок, князь должен ответить богатейшим. Белая цапля, собственноручно пожалованная тайкуном, получившему этот подарок обходится почти в половину имения. Если же все эти средства недостаточны, князь все еще силен и имеет влияние, то прибегают к последнему: тайкун называется к своей жертве в гости или доставляет ему от микадо какое-нибудь почетное и высокое место; издержки на угощение великого гостя истощают вконец богатейшее имение, а промотавшийся князь поступает, в свою очередь, таким же образом со своими вассалами, которые также не остаются в долгу у нижестоящих…

Над жизнью и смертью князя тайкун не имеет права; но он может принудить микадо заставить князя отказаться от княжества в пользу своих наследников. Князь в своей провинции имеет право над жизнью и смертью своих подданных, между тем как губернаторы, назначаемые от правительства, ожидают на это решения из Эддо.

Из книги «Очерки пером и карандашом из кругосветного плавания в 1857, 1858, 1859, 1860 годах». С-Пб., 1867

А. В. Вышеславцев.