|
Между
широкими улицами княжеского квартала
часто попадаются площадки, на которых
торчат переносные лавчонки мелких
торговцев; тут странствующий дантист
с готовыми челюстями (скажу, между
прочим, что японцы не дергают зубы, а
выбивают их); тут натуралист-японец с
коллекциями бабочек, с маленькими
зверьками и разными курьезными вещами:
у него жук, посаженный под
увеличительное стекло, смотрит
японским монахом; другой, у которого
видны только четыре передние ноги, -
совершенный бык. Для какой-нибудь
пестрой мыши устроена деревянная
башенка, а сверху вставлен
калейдоскоп: смотришь, и сотни мышей
бегают перед глазами в различных
направлениях. Тут столы с книгами и
разными старыми вещами. Одна из
главных площадей сжимается в узкий
переулок, который несколькими
поворотами идет под гору; слева крутой
подъем на гору, весь покрытый
разросшеюся зеленью, в тени которой
вьется кверху каменная лестница;
несколько камней вывалилось уже из ее
ступеней; она ведет под тень высоких
деревьев, где видно довольно большое
кладбище.
"Я верю, здесь был грозный храм!",
а теперь одни развалины, следы
страшного землетрясения 1855 года,
которые здесь часто встречаешь.
Поверху этой горы далее идет целый ряд
капищ и храмов. Мы повернули через
улицу, состоявшую из превосходных
магазинов, наполненных предметами
роскоши и удовольствия с различными
цветными звенящими стеклами, с
вышитыми подушками, фарфорами,
разрисованными обоями на шелковой
материи и на бумаге, с книгами и
иллюстрированными изданиями. Этой
улицей вышли мы на другую большую
улицу, которая здесь была гораздо шире,
нежели в своем начале. По ней, вероятно,
на каждой сотне сажень были ворота:
они разделяют кварталы. У каждых ворот
сменялись при нас полицейские со
своими звенящими палками и провожали
нас до следующих ворот. Дома по обеим
сторонам улицы были новые, лавки
больше прежних; это потому, что вся она
сгорела от показавшегося из
расступившейся земли пламени во время
того же землетрясения. При каждых
воротах лавочки с прохлаждающими
напитками и плодами и небольшой
фонтанчик, иногда какая-нибудь
игрушка - модель мельницы, приводимой
в движение водой из бассейна, и т.д. Нас
провожала все та же толпа, и если она
уже слишком напирала, то ворота, как
только мы их проходили, затворялись и
таким образом отрезали от нас наших
преследователей.
<...>Гуляя целый день по городу, мы
положили себе изучать торговлю, то
есть начали заходить в лавки и
магазины, в иные для того, чтобы что-нибудь
купить, в другие - чтобы поглядеть. Я
уже говорил, что в Эддо (Эдо, ныне Токио.
- Ред.) прежде всего поражает страшное
количество лавок; кажется, весь народ
продает, и не можешь ceбе представить,
где находятся покупатели, покамест не
вспомнишь, что в самом Эддо больше
миллиона жителей и что Эддо
доставляет на всю Японию предметы
потребления. Лавки с вещами роскоши
встречаются редко: если oни и есть, то
обыкновенно помещаются в задних
комнатах; на улицу же смотрят все вещи
практические, нужные: обувь, шляпы,
платье, циновки, обиходный фарфор,
который, однако, очень хорош, наконец,
лавки с железными и медными вещами, с
книгами и множеством картин. Книги,
большею частью иллюстрированные
уличные романы, из которых многие с не
совсем скромными и даже с очень
нескромными картинками; последние так
распространены по всей Японии, что мне
нередко случалось видеть их в руках
детей, совершенно понимающих то, что
они видят: такие картины могли создать
только развратные, не сдерживаемые
никаким нравственным чувством японцы.
Эти картинки не случайно попадаются
детям; они находятся на детских
игрушках, на летучих змеях; я видел
уличного пряничника, который из
сладкого и мягкого теста делал для
детей, тут же расплачивавшихся с ним,
такие изображения, которым было бы
приличнее находиться разве в
анатомическом театре...
Все, что составляет удобство жизни,
что нежит рыхлое тело японца, что
одевает его, окружает и кормит,- все
это доведено у него до возможного
совершенства. Каких тканей не
выделывает он для своих
церемониальных панталон, для своих
кофт и халатов, от толстых и
негнущихся, как картон, до легких и
воздушных, как паутина! Плетение из
тростника и соломы тоже превосходно;
всякая сандалия, даже на ноге нищего, в
своем роде шедевр. Посмотрите на
оружие, на сабли с резною
металлическою работою на рукоятках:
право, от этой работы не отказался бы
Бенвенуто Челлини - так она отчетлива
и художественна. Или нитцки (нэцкэ. -
Ред.), пуговицы, о которых я уже говорил.
Вместе с искусством работы
добродушный юмор не оставляет
скромного художника, которого
общественное положение стоит, однако,
не выше положения портного или
столяра, потому что художник у японцев
причислен к касте ремесленников.
Войдите в дом, самый бедный по
наружности. Не бойтесь, вас не поразит
то, на что наткнетесь в жилищах
бедняков в каком-нибудь большом
европейском городе. Вы не рискуете
задохнуться в страшной атмосфере или
придти в ужас от нечистоты и всякой
гадости. Смело садитесь или ложитесь
на циновку: она та же, что и у богатого,
по крайней мере так же чиста; спросите
себе воды, и непременно найдется
фарфоровая чашка, не засиженная
мухами, но всегда чисто вымытая, из
которой можно пить смело; спросите ceбе
огня, чтобы закурить сигару, - вам
подадут небольшой деревянный ящик,
чисто лакированный, с каменною
жаровней, на которой лежат несколько
горячих угольев. Над очагом,
устроенным на полу, висит чугунный
чайник, в котором кипятится вода.
Хозяйка постоянно хлопочет около него,
одетая в синий миткалевый халат:
волосы ее, всегда причесанные, блестят,
намазанные помадой. Простой народ ест
морскую капусту, которую сушат на лето
и маринуют, да сухую рыбу: хорошо, если
есть средство купить рису. Это бедняки,
а потребность комфорта в жизни
развита и у них. Едят они тоже очень
опрятно, не залезают пальцами в блюдо,
не сделают другого какого-нибудь
неприличия. Любого японца можно
посадить хоть за педантический
английский стол, и он не сконфузит
строгого джентльмена.
Рассматривая картины японцев, я
убедился, что у них больше способности
к рисованию, нежели у китайцев.
Особенно отличаются японцы бойкими
эскизами. О тенях они не имеют
никакого понятия, грешат также и в
изображении нагих людей, особенно
если приходится рисовать ноги или
руки в ракурсе. Поэтому большая часть
их рисунков сначала поражает
безобразием, но потом в редком рисунке
не найдешь двух-трех черт, которые бы
не остановили внимание любителя. То
грациозный поворот головы, то милая
фигура какой-нибудь молоденькой
девушки, подбирающей рукою обширные
складки длинного халата и спешащей
идти, может быть, на свиданье. Фигуры
всегда размещены прекрасно, и при том
в них почти всегда виден оттенок
легкого юмора. Громко смеяться японец
не смеет, но по юмору его можно обо
многом догадываться. Рисунки,
требующие точности, выполнены в
совершенстве, как, например, рисунки pacтeний,
птиц, оружия, джонки, планы и т. д. Едва
ли есть в Европе лучшее издание
ботаники и орнитологии, нежели у
японцев!
Ходя по разным лавкам, сопровождаемые
теперь двумя чиновниками и целою
толпой полиции,- предосторожность,
вызванная происшествиями прежних
прогулок, - мы пришли, между прочим, в
огромный магазин шелковых товаров.
Это было большое двухэтажное здание,
увешанное широкими занавесами, с
различными изображениями; в нижнем
этаже было столько мальчиков и
приказчиков, что сначала мы приняли
магазин этот за школу. Нас попросили
наверх и, пока носили материи, угощали
чаем и грушами. В стороне была
небольшая комната, где сидел хозяин за
столиком и, вероятно, сводил счеты;
сидел он, разумеется, поджавши под
себя ноги, на полу. Это был человек, как
казалось, уверенный в себе; по
магазину можно было судить о его
состоянии; по уважению окружавших его
видно было его значение. Всякий
приходивший к нему повергался ниц, как
перед божеством, и, лежа в прахе,
несколько отделив от земли склоненную
набок голову, подобострастно
выслушивал приказания, ежеминутно
втягивая в себя воздух, отрывисто, как
будто с наслаждением, приговаривая
после каждого втягивания так же
отрывочно: "хе, хе...". Но вот
послышался какой-то шум внизу,
приказчики что-то тревожно забегали:
по лестнице поднималось новое лицо,
вероятно столько же значительное, как
и хозяин. Оба они поклонились друг
другу в ноги, и долго я любовался
утонченною их вежливостью. Ни один не
хотел уронить себя. Что сцена Манилова
с Чичиковым в дверях!.. Предложит один
другому трубку, затянется воздухом,
тоном человека, расслабленного от
истомы наслаждения, какое доставляет
ему гость, даже со взглядом,
выражающим упоение, что-то такое
скажет и припадет к земле. Тот возьмет
трубку с тою же процедурой и, в свою
очередь, припадет к земле. Церемония
эта продолжалась с полчаса; наконец,
обоюдные поклоны стали чаще,
втягивание в себя воздуха сделалось
до того сильным, что, казалось, эти
живые воздушные насосы задушат нас,
невинных свидетелей; дело, однако, шло
к концу, к прощанью. Как жаль, что мы не
знали японского языка! Интересно бы
послушать, что они друг другу
наговорили. Гость ушел, а хозяин по-прежнему,
приняв свой уверенный вид, занялся
делом.
Пока я любовался изъявлениями
японской вежливости, перед нами
раскладывались богатства шелковых
произведений. Выбор был так велик, что
мы решительно ничего не выбрали,
сказав, что придем "завтра". Слово
это так необходимо для русского, что
всякий из нас знает его даже по-японски:
"мионитци", говорили мы, уходя...
Из книги «Очерки пером и
карандашом из кругосветного плавания
в 1857, 1858, 1859, 1860 годах». С-Пб., 1867
|
